Жернова истории. Ветер перемен - Страница 59

За разговором решили сообразить чайку, да перекусить, чем найдется. Свои, еще не до конца подъеденные в дороге припасы — три вареных картофелины, маленький шматок сала, осьмушку хлеба и коробочку, где еще осталось немного сахарина, — выкладываю на стол, в общий котел.

— О, сахаринчик есть, — оживился «Федор Иоаннович», — все не пустой чаек хлебать будем.

— А что там с польского фронта слышно? — поинтересовался один из взводных. — Беседу-то вашу я слышал, но ежели подробнее?

— Если подробнее, то сейчас накапливаем силы для того, чтобы поддержать наше наступление на Украине. В мае вот пытались малыми силами поляка одолеть — не вышло. Панов с наскока не возьмешь, они вояки крепкие. Тут бить надо железным кулаком.

— Ну, а как же польский пролетариат? — допытывается взводный.

— Эх, большие у меня сомнения насчет пролетариата, — говорю ему откровенно. — Уж больно сильно польскому народу паны голову независимостью задурили, да тем, что москали ее якобы отобрать хотят. Так что на фронте они бьются — будь здоров.

Разговоры — разговорами, а отбой надо уважать. Тем более, что рота — вот она, за дощатой выгородкой. Состряпанный совместными усилиями второй ужин позволил ощутить некоторую сытость, и спать мы ложились в хорошем настроении. Ротный задул фитиль в керосиновой лампе («надо же, у них тут и керосин в достатке», — успел подумать я сквозь подступающий сон) и казарма погрузилась в темноту.

Сколько я успел поспать — не помню, но явно недолго. Разбудило меня шевеление на соседних койках. Продрав глаза, приподнимаю голову и пытаюсь сообразить, в чем дело. Недалеко от меня в темноте смутно белеет нательная рубаха сидящего на кровати человека. Присмотревшись, узнаю ротного, Федора Романова. Он как будто к чему-то прислушивается. Прислушиваюсь и я. Что это? Никак, где-то вдалеке стреляют? Уж винтовочную пальбу за прошедшие три месяца я научился различать.

— Это, вроде, в стороне станции стрельба… — неуверенно бормочет комроты.

И тут в глухие, отдаленные звуки винтовочных выстрелов вклинивается столь же отдаленная, но явственная дробь пулеметной очереди. Затем, немного погодя, еще одна.

— Р-р-ота, подъем! — неожиданно орет во всю глотку Федор Иванович, и вскакивает с постели, ловко наматывая на ноги портянки. Не успеваю еще проделать ту же процедуру, как дверь в наш закуток с треском распахивается, и к нам влетает Галькевич.

— «Зеленые»! — кричит он еще с порога. — На станцию напали! Штыков за двести будет, если не все триста! — И уже тише — Ну, вот, как будто накаркал.

В казарме уже раздавался топот сапог. Выскочив вслед за всеми, на ходу расправляя складки на гимнастерке под поясным ремнем, на котором болталась кобура с наганом, пытаюсь в ночной тьме что-то разглядеть. Хорошо, что ночь лунная, и через какое-то время в мелькании подсвеченных луной темных силуэтов уже могу различить строящуюся ротную колонну и выкатывающиеся из сарая конюшни две пролетки с пулеметами.

Галькевич и Романов подскакивают ко мне.

— Товарищ Осецкий… Виктор Валентинович… — начинают они хором, — вы у нас тут старший. Принимайте командование.

Ага, щас. Я вам тут накомандую. Однако ронять достоинство не годится.

— Яков Исидорович, что на станции? — Первым делом, по воинской науке, кажется, нужно уяснить обстановку.

— Банда. Большая. Человек двести пятьдесят, а то и триста, — отрывисто сообщает Галькевич. Похоже, еще не отдышался, видно, бежал бегом. — Тут на станции охрана не наша. Считается — прифронтовая полоса. Поэтому охраняет взвод Идрицкого железнодорожного дивизиона Запфронта. Банде — на один укус. Они стеганули пулеметами, положили сразу несколько человек. Остальные откатились на небольшую высотку возле станции. Самые смелые еще постреливают из кустов.

— Сколько до станции?

— Почти четыре версты.

Плохо. Пешим порядком это не меньше часа.

— Конница есть?

Опять отвечает Галькевич:

— На весь уезд — моих полтора десятка.

Да, против трех сотен они навоюют…

— Тогда остается одно: посадить на пролетки по несколько бойцов для прикрытия — и пулеметы вперед. Хотя бы попытаться пугнуть и отогнать, если удастся. — И в самом деле, ничего лучше придумать не могу.

— Годится! — азартно восклицает Галькевич. А Романов мнется — это ведь ему свои пулеметы отправлять в неизвестность. Но и банду просто так упускать не хочется. Наконец, он решается, и выкрикивает слова команды.

Трогаю его за плечо:

— И накажи пулеметчикам, чтобы не лихачили. За полверсты до станции пусть остановятся и оттуда стреляют. Банду им одним все равно не побить, а подставляться ни к чему. Не то подберется какой лихой бандит на гранатный бросок…

Пролетки унеслись вперед, а мы вместе с ротной колонной скорым шагом пылим по дороге к станции.

— Федор Иванович, — окликаю ротного, — надо бы поскорей. Скомандуйте «бегом!», а чтобы людей не утомлять, через минуту-другую снова на шаг переходите. Передохнут бойцы — и снова бегом.

Так, кроткими рывками с передышками, мы и двигались. Впереди по-прежнему звучала все более громкая, по мере приближения к станции, винтовочная пальба, в которую время от времени вплетался перестук пулеметов. Но когда, по словам Галькевича, до станции осталось с полверсты, винтовки хлопнули несколько раз — и все затихло. Что там такое? Банда ушла? Или затаилась в засаде?

— Надо бы разведку вперед выслать, а то как бы не нарваться, — обращаюсь к ротному. Но меня перебивает Галькевич: