Жернова истории. Ветер перемен - Страница 68

— Вот незадача какая, — отвечает Леонид Борисович, — и я не помню. Старею, наверное. А вы-то как, — что, на новом месте совсем уже за границу возможности съездить нет?

— Да вот, не получается.

— Жаль, жаль, — голос полпреда во Франции полон искреннего сочувствия. — Последнюю загранкомандировку в Германию вы же так все время в Берлине и просидели?

— Так уж получилось, что только там и крутился, — отзываюсь на немного задевшие меня слова «просидели».

— Выходит, повидать те места, где в 1918 году отметились, не вышло? Ни в Гамбург не попали, ни в Фюрстенберг?

— Не попал, а очень хотелось. — Елки-палки, а при чем тут Фюрстенберг? Что это за город такой, и с чего его Красин приплел? Неужели… подсказка? Вот конспиратор! Не забыл еще эту науку. Но в чем подсказка-то?

Больше ничего содержательно в разговоре с моим бывшим начальником не всплыло, и, обменявшись дежурными любезностями, мы распрощались.

И вот, сижу над листом бумаги, и пытаюсь вычертить какую-нибудь версию того, с чем столкнулся. К кому шли странные «бандиты» в Ревеле-Таллине? Если речь шла о больших деньгах, уплывших на зарубежные счета, то напрашивается версия, что использовался тот же канал, что и в деле Гохрана, оформившемся примерно в то же время. А там был замазан торгпред Гуковский… К нему? Не факт, и не спросишь ведь — помер он в сентябре 1921 года, там же, в Таллине, от воспаления легких, и благополучно ускользнул таким образом от любопытства чекистов, жаждавших его заполучить в Москву.

А этот, Ноймарк, в Риге? Кто это такой, и как это выяснить? Ноймарк, Ноймарк… А уж не Неймарк ли? При плохом знании немецкого эту фамилию могут произносить не по немецким правилам. И тогда… Тогда… Был такой Неймарк в рижском торгпредстве, известный мне тем, что с ним контактировал Михаил Александрович Лурье, бывший в 1922–1923 годах рижским резидентом ГПУ под фамилией Киров. А потом этот Неймарк сбежал в Германию. И не исключено, что не далее как в январе этого года Михаил Александрович мог пересекаться с этим же Неймарком-Ноймарком в Берлине, где Лурье пребывал под фамилией Александров, что вряд ли уже кого-то могло обмануть. И в Германии же находится Фюрстенберг, на что зачем-то наводил меня Красин…

Есть еще и такая болезнь — склероз называется. Ну как же я мог забыть, дубина! Фюрстенберг — это же фамилия Якуба Ганецкого! Вот, теперь все сходится: Ганецкий в июне 1920 год был-таки в Риге, в составе нашей делегации на переговорах с Латвией. Он и есть Машинист.

…Сижу, жду. Сижу в приемной председателя ВСНХ уже не первый час. На моем достопамятном Мозере уже половина десятого. Наконец, из дверей кабинета показывается Дзержинский. На лице — уже привычная печать усталости.

— Кажется, все на сегодня? — с надеждой интересуется он у секретаря. Тот кивком указывает на мою скромную персону.

— Что там у вас? Только коротко! — сдерживая раздражение, спрашивает Феликс Эдмундович.

Надо как-то его зацепить, иначе прием отложится, и каковы будут последствия — предугадать невозможно. Ведь Лида уверена, что меня «пасут».

— Показания.

— Какие показания? — мой начальник немного сбит с толку.

— Мои. Собственноручные.

Эти слова заставляют председателя ОГПУ моментально подобраться.

— Пройдемте в кабинет, — коротко бросает он.

Без обычного обмена приветствиями прохожу вслед за Дзержинским к письменному столу, достаю из портфеля исписанные мной листы бумаги и протягиваю ему (схемки, которые набрасывал днем, предпочел уничтожить, позаимствовав у сослуживцев-курильщиков спички — о версиях лучше поведать устно). Как-то довелось сравнить свой нынешний почерк с почерком прежнего Осецкого при помощи нескольких старых черновиков, найденных в его кабинете. Очень похож, только, пожалуй, буквы сталь чуть покрупнее, и сам почерк, вроде бы, кажется не столь каллиграфическим, но остается вполне разборчивым. Думаю, для всех это сойдет за возрастные изменения.

Феликс Эдмундович погружается в чтение. Первый вопрос, который он задает, оторвавшись от моих бумаг:

— Вы тут упоминаете вещдоки. Где они?

— Пожалуйста, — достаю из портфеля книгу, письмо, вложенное между двумя листами бумаги, и снимаю с руки часы. Все это водружаю на стол:

— Вот письмо, вот книга, которая использовалась в качестве тайника для его перевозки, — видите, тут форзац отклеен, а это те самые часы, которые упомянуты в письме.

Дзержинский внимательно читает записку, осматривает предъявленные ему предметы, снова обращается к письму, но я прерываю исследовательский процесс словами:

— Но это еще не все.

— Не все? Что еще? — председатель ОГПУ вскидывает голову.

— Считаю своим долгом поделиться некоторыми версиями, которые требуют проверки. Нельзя исключить, что это поможет облегчить расследование.

— Что же, поделитесь своими версиями. — В голосе Дзержинского чувствуется некоторый скептицизм, но в то же время он не хочет упускать возможности получить какие-нибудь дополнительные зацепки.

— Куда шли курьеры с часами и запиской? — начинаю с вопроса. — То, что это курьеры, а не простые бандиты, думаю, очевидно. В Ригу, к Ганецкому? — При упоминании Ганецкого Феликс Эдмундович чуть дергает бровью. Для него-то псевдоним «Механик» никакой загадкой не является — они тесно контактировали с Ганецким в подполье, во времена СДКПиЛ. Но вот то, что и мне известен владелец псевдонима, не оставило его полностью равнодушным. — Нет, Ганецкий только должен был помочь добраться до Таллина, безо всякой информации о поручении курьера. К кому должен пойти курьер в Таллине? Неизвестно. Неизвестно даже, там ли находился адресат записки. Но к кому мог обратиться курьер в Таллине? — делаю небольшую паузу, не для театрального эффекта, а просто, чтобы перевести дух. Устал к концу дня, ведь со вчерашнего утра весь на нервах.